Домашняя готика - Страница 34

– Я не хотела вас разозлить. Просто пыталась смотреть позитивно. Дневник ужасный, вы, очевидно, и сами это понимаете, и я не хотела, чтоб вы почувствовали себя еще хуже.

– Вы все равно не смогли бы этого сделать. – В его глазах, похоже, появляется вызов.

– Ладно. – Надеюсь, что не побью сейчас личный рекорд глупости. – Да, я считаю, что женщина, которая это писала, могла убить свою дочь. И нет, я не думаю, что она покончила бы с собой.

Он внимательно смотрит на меня:

– Продолжайте.

– В дневнике… Каждое слово словно кричит о готовности пойти на все, лишь бы спасти себя. Попроси вы меня описать автора дневника, я бы сказала… нет, это прозвучит ужасно.

– Говорите.

– Самовлюбленная, испорченная, высокомерная, все знает лучше всех… – Я прикусила губу. – Простите. Бестактно с моей стороны.

«Чудовищное эго, – добавляю я про себя. – Люди ее не волнуют и, как только перестают быть ей полезны, теряют всякую ценность».

– Все в порядке. – Марк Бретерик старается меня подбодрить. – Вы говорите правду.

– Кое-что из того, что она написала, вполне ожидаемо, – продолжаю я. – Дети могут безумно раздражать.

– Джеральдин ни разу не отдыхала. Она никогда не жаловалась, не говорила, что ей нужен отдых.

– Всем иногда нужен отдых. Если бы мне приходилось присматривать за детьми каждый день, я бы наверняка подсела на сильные транквилизаторы. Я понимаю ее усталость и ее желание иметь немного времени для себя, но… запирать ребенка в темной комнате и оставлять там кричать, держать дверь, чтобы малышка не могла выйти, заставлять ее мучиться, чтобы ощутить в себе сострадание, – это чудовищно!

– Почему она не попросила меня нанять помощницу? Мы могли позволить себе няню, даже двух! Джеральдин могла не заниматься этим, если не хотела. Но она уверяла, что хочет сама все делать. Мне казалось, она счастлива.

Отвожу взгляд, чтобы не видеть злость и боль в его глазах. Будь я на месте Джеральдин, будь мой муж богатым директором собственной компании, живи я в таком поместье, – да едва выйдя из родильного отделения, я приказала бы мужу нанять целый штат прислуги.

– Некоторым сложно просить о том, в чем они нуждаются. У женщин часто с этим проблемы.

Марк отворачивается, словно вдруг утратив всякий интерес.

– Если он смог притвориться мной, он мог притвориться и ею, – говорит он, дуя на сложенные чашкой руки. – Джеральдин не была самовлюбленной. Совсем наоборот.

– Думаете, дневник написал кто-то другой? Но… вы бы поняли, что почерк не Джеральдин, правда?

– Вы можете узнать почерк по этим распечаткам? – ехидно осведомляется он.

– Нет. Но…

– Извините. – Он явно недоволен, что приходится снова извиняться. – Дневник нашли в компьютере Джеральдин. Рукописной версии нет.

Во рту появляется кислый привкус.

– Кто такой Уильям Маркс? Она написала, что он может разрушить ее жизнь.

– Хороший вопрос.

– Так вы не знаете?

Он хрипло смеется:

– Судя по всему, вы знаете его куда лучше, чем я.

Дыхание перехватывает.

– Вы имеете в виду?..

– С тех пор как я первый раз прочел этот дневник, в голове засело имя, совершенно ни о чем мне не говорящее. Уильям Маркс. Вдруг появляетесь вы – практически близнец Джеральдин – и рассказываете, что встречались с человеком, который представился мною. Но это был не я. Похоже, теперь мы знаем его имя. Видите ли, я ученый. Если сложить эти два факта…

– Вы считаете, что тот человек – Уильям Маркс?

Логика иногда становится очень удобной – если связывать факты, потому что это возможно в принципе, а не потому, что это единственный возможный вариант. Я тоже ученый. А что, если эти два факта никак не связаны? Что, если тот человек врал просто потому, что изменял жене целую неделю и хотел замести следы? Безобидный потаскун, а вовсе не психопат, способный на убийство.

Если этот Уильям Маркс подделал дневник Джеральдин, зачем он упомянул свое имя? Это что, изощренный способ выразить раскаяние? Я не психолог, так что понятия не имею, насколько это правдоподобно.

– Вы должны обратиться в полицию. Они не собираются искать Уильяма Маркса. Если они услышат то, что вы мне рассказали…

Я встаю, прижимаю к боку сумку, чтобы он не видел краев рамки.

– Мне надо идти. Простите, я… мне надо забрать детей из детского сада до обеда, а еще заехать за покупками…

Ложь. Вторник и четверг – дни Ника, дни, когда покупки теряются, а счета и приглашения на вечеринки растворяются в воздухе. И я никогда, ни разу не забирала Зои и Джейка в середине дня. Мне стыдно, что они столько времени проводят в детском саду.

– Подождите. – Марк идет за мной по пятам через холл. – Что это был за отель? Где?

Открываю дверь, свежий воздух ударяет в лицо, и ко мне возвращается чувство реальности. Снаружи солнечно, но свет все равно выглядит каким-то далеким.

– Я не помню названия отеля.

– Помните. Вы ведь скажете полиции?

– Да.

– Все? И название отеля?

Я киваю, сердце сжимается от собственной лживости. Я не могу.

– Вы вернетесь? – спрашивает он. – Пожалуйста?

– Зачем?

– Хочу снова с вами поговорить. Вы единственный человек, кто читал дневник, кроме меня и полиции.

– Хорошо. – Я готова пообещать что угодно, если это позволит мне уехать.

Он улыбается, – и улыбается не радостно, а чуть ли не угрожающе.

Я не собираюсь возвращаться в Корн-Милл-хаус.

Еду в Роундесли, контуженная встречей с Марком, желая забыть все, связанное с ним и со всем случившимся. В офисе фонда «Спасем Венецию» я провожу несколько часов, безуспешно пытаясь разобраться с бардаком, который устроили Сальво, Витторио и телепродюсерша. Наташа Прэнтис-Нэш никак не комментирует мое расцарапанное лицо, не благодарит за то, что я приехала во вторник, и не извиняется за то, что скинула на меня работу, которой я не должна бы заниматься, но занимаюсь, поскольку в офисе никто, кроме меня, не владеет элементарными навыками человеческого общения. К пяти часам мое терпение иссякает, и я еду домой.